кино и влага

транжира праздного досуга,
учу в который раз урок
житья в веселом ритме буги
и выжимаю горький сок
из наливной души. по капле.
крутись проектор, лей кино.
я в котелке, я – шустрый чаплин,
но грустный чаплин все равно.
глаза тайком сыреют, либо
в седую даль, как в смерть, глядят,
где туча вспоротою рыбой
все мечет вниз икру дождя.
опять грядет непримиримость
соседства неба и ножей...
но отчего под слоем грима
я - все равно что неглиже?
здесь нагота сравнима с благом,
насколько с речью слух сравним.
правдивы только смерть и влага –
пред ними всякий кроток мим.
в иные вглядываюсь ноты,
но взгляд притворства близорук.
а жизнь расчерчена на соты,
как на цветы раскроен луг...
и прошивая путь шажками,
дойдя в притворстве до высот,
крошу в песок сердечный камень
и подставляю шею под
крупнозернистый хищный ливень...
седой механик в дрёме, но
сквозь сон рукой неторопливой
на землю льет свое кино.


маме

я с приступом нежности, будто с повинной...
гляди, расстоянье нас сделало ближе:
дорога меж нами – тугой пуповиной,
и мартовский воздух так снежно подвижен.

вновь меряет рельсы состав длиннотелый,
как будто тесьму моей скуки по дому.
ах, как твое имя ко мне прикипело,
короткое, нежное, тихое – тома.

войду, обниму... я была нерадивой,
я слишком втянулась в свои мелодрамы.
а ты так спокойна и так терпелива,
какой может быть только мудрая мама.

и катится, катится совесть по венам,
в крови замирая... но ты в меня веришь.
и внятны слова наших глаз откровенных:
моих – темно-карих, твоих - светло-серых...

краков эпизодично

по кракову, по выпуклой брусчатке
ступала я, на готику глазея,
два дня подряд. и тупо ныли пятки,
и мозг кипел на солнечном елее.
узнать, запомнить, щелкнуть фотовспышкой,
поймать в толпе клочок экскурс-тирады.
познаний нет, есть жажда и одышка,
и критика на краткость променада.
вот рыночная площадь – что жаровня,
полна пернатых тушек голубиных,
и каменный мицкевич хмурит брови,
и лошади стоят, сутулят спины.
и к лавкам сувенирным неказистым
стекается разноязыкий гомон
простого европейского туриста,
забитого жарой до полукомы.
а кракову веков – не помню сколько,
он мелко на уик-энды порастрачен.
но, знаешь, польша, я ведь тоже полька,
и чую этих улиц недостачу
в своей судьбе... но облачность просеяв
сквозь сито стай, позевывает полдень.
и мне уже не по сердцу затея -
увидеть краков – будто щелкнуть желудь.
на том прощай... трубач, труби на север!
труби мне вслед с высокого костела!
а солнце превращает камни в клевер
и сыплет пыль небесного помола...

фамильярничать с мартом

фамильярничать с мартом – ходить с голой шеей,
и в диоптриях луж различать измененья
городской суеты, где бульвар хорошеет,
оголяя ограды чугунные звенья.

комкать томность иным настроеньям в угоду,
будто приторный лоск прошлогодней открытки.
с «послезавтра» объявлена новая мода –
целоваться с дождем, долго-долго, до нитки...

ставить росчерк улыбок на синих витринах,
где картины капелью – свежи и проточны.
и диковинной таксой, безмолвной и длинной,
выводить свою тень на короткой цепочке.

щупать носом пыльцу золотой атмосферы,
отпуская свой «чих» в небо звонкою данью,
где заезженный диск светоструйной герберы
продолжает крутить граммофон мирозданья.


темнота в разрезе

темнота щербата светом окон
и циклопна лунным медяком.
(вот ведь слово вздорное – циклопна,
так нелепо брякнуть и о ком!)
темнота кусает крекер улиц
и темнит насчет раскрытья тайн,
черной челкой небо ахмадулит,
шекспириментируя sleep-time.
темнота в разрезе недосыпа
так гламурна – платье в серебре.
женственностью пламенного типа
пряталась в адамовом ребре,
обучая еву хитрым штучкам:
«кожура и мякоть плюс резцы...»
темнотой кокетливой приручен,
обнажает плечи гиацинт...
ей послушно всё и всяк неспящий,
кто примерить таинство готов.
лунная мудра единозрячесть
и хитра насмешливая бровь.
темнота плетет страстей тенёты:
бабочку заката – под сачок.
темнота в разрезе тюля, кто ты?
а в ответ лишь сажи кулачок...


прощальное для икс

любовь, как ты срываешь узелки
кустарно-целибатного зарока!
и вот в меня нацелен кары кий,
и лузе откровений одиноко.
теперь отрезок от любви до «b»
(безумия) - пунцовой болью залит.
любимый, а поведать все тебе -
поверишь, перемелешь, будешь «за» ли?
я слепну и тону... не отвечай –
отчаянье моё впиши в кавычки.
мне сладок этот дикий молочай.
любовь и боль магнитно закадычны.
хороший, возвращенческую дурь
с твоей подачи март еще рассеет.
я – каменная статуя в саду -
верна, но сердца... сердца не согрею...


и задождило...

все ждали действа «задождило»...
а небо жмурило глаза,
желая лить живое диво
на отхворавший жухлый сад.

и с рыхлым брюшком медоноса
качалось облако, дыша,
но вот нектар плеснуло косо
из серебристого ковша

на сад, лишенный дара слова.
хор безголосости ветвей
был густо небом затушеван
и брошен броско лиловеть.

кисельной матовости змейки
сползали влажно и легко
по спинке сгорбленной скамейки,
снег разжижая в молоко.

сад с черным видом погорельца
дрожал и выдохнуть не мог.
а дождь выкидывал коленца
дорожек вдоль и поперек.

и видя сирую недужность
еще нагих вишнёвых шей,
стремились капли ожемчужить
их переливностью своей,

касаясь скользко и овально,
перемежаясь мелко вниз...
и был ничуть не театральным
дождя высокий бенефис.


свеча

мистичен свечки знойный лепесток
и вязкость так мила ленивых капель...
гляжу на свет - и грезится восток,
в котором свет - есть бытия оракул.

свеча так органична и жива,
и человечна вся ее природа:
подвижен парафиновый желвак
с глотком необходимым кислорода.

я пред свечою, как перед крестом,
как пред листом – смиренна и нелжива.
наверное, вот так же дикий шторм
бессилен пред радушием залива.

не спать и молча рядом трепетать –
неяркий свет всесильно позволяет.
мы в наш союз допустим лишь тетрадь.
гореть, молчать, внимать – игра такая!

сколь плодоносно пламя тех свечей,
что не касались хрупкости бумаги,
горя над вязью грифельных речей
и освещая чутких душ овраги.

я слова не боюсь. еще огня
я не страшусь в свечном его обличье.
в свече есть что-то от самой меня,
есть что-то ненавечное , но птичье...

как объяснить? вершить полет без крыл,
уйти, покинув памяти огарок...
все те, кто нас когда-нибудь любил,
потом познают суть такого дара.

и наших светлых мыслей теснота –
стройней гармоний, прочностей железней.
я – инженер словес, свеча – черта
характера предутренних поэзий.

чудесный сговор света и речей,
рассыпанных отважно по странице,
расторгнет утро саблями лучей.
и вновь замрет руки немая птица...


портняжная

накопила –
вот-вот выплесну...
так заплаканный май
выплескивал
свою душу,
любовь,
одолень-весну –
на луга водяными
полосками.

на сиреневых буклях,
на бусинах
неподвижных фаянсовых
ландышей -
капли неба
в невидимых
гусениц
превращались,
душистой тоской дыша...

рукодельничай, май,
оторачивай
белой роще подол
малахитово.
травоцветную ткань
разворачивай,
муравьиною строчкой
расшитую.

и меня,
горемыку-рыдальницу,
одари озорством
и доверием.
я - из песен и слов
вышивальница,
и сгожуся тебе
в подмастерья.

лишь печали
тесьму
бесконечную
в мой лоток не клади,
не подкладывай.
та тесьма тяжела,
обесцвечена -
на осенний придётся
наряд она...


игра в слова

послушай... у слов есть безумная сладость,
великая вязкость, тотальная течь.
слова , как коллекция пыток и ядов,
тревожат и просят их в действо вовлечь ...

единожды дрогнув в звучащем порыве,
единожды рифмы на свет изрыгнув,
я – пленница слов, я сгибаюсь ревниво
над вязью неспешной. и грифеля клюв

отчаянно сточен. но слог беспощаден
к молящему скрипу его острия...
и гордая бледность зовущей тетради
давно тяготится безмолвьем... как я...

вживаясь в созвучья, в соцветья рифмовок,
изнанки понятий и горечь корней,
о грифель, ты вдвое проворен и ловок,
чем в геометрической лжи чертежей!

тебе все послушно, любая задумка,
мыслица любая – наяда твоя.
ты капаешь точки так веско, как в рюмку
срывается бисер ночных валерьян –

спасительно-верно... слегка оглушает
такая отсечка мой алчущий ум.
поэзия – небо, кириллица -стая,
и я – птицелов, словопляс и ведун.

покорно вздымаю персты над бумагой
и тихую мантру под нос бормочу.
послушай, у слов есть безумная тяга
ко мне... как у писем – любовь к сургучу...