*старая квартира*

с экрана музыка звучала,
виолончель бедром качала...
старик, укрывшись одеялом,
дремал, младенчески лучист...
и в воске алчущих мелодий –
ключа скрипичного угодий –
минором споро кукловодил
кудесник-виолончелист.

в серванте бал давали чашки:
всей блюдцеюбочной компашкой
учили па, кружились тяжко
за старым треснутым стеклом.
но эта комнатная старость
ничуть не горбилась устало,
храня в себе шарад и салок,
и ласки верное тепло.

здесь жили люди, жили вещи.
здесь снов побаивались вещих.
под шалью вздрагивали плечи,
пугаясь резкого звонка.
скрипела лестничная клетка
осипшей лифта вагонеткой
и смехом пьяненькой соседки,
приведшей в гости мужичка.

здесь лица святостью светились
в речах о юношеской были,
о том бумажно говорили
альбомы, письма и стихи.
и в кружевах старинных музык
здесь бились бабочками музы.
но невесомы были узы,
и музы тикали: хи-хи!..

квартира номер «эти двое» -
был адрес векового кроя.
с буфета месиво алоэ
свисало, будто осьминог,
хранящий маленькое море
вещей, мелодий и историй,
и странных пятничных риторик
под самодельное вино.

здесь время вписано в окружность
стола, очков с помятой дужкой.
здесь всякий гость – mon sher и душка,
и всякий пёс – дай лапу, джим!..
была одна лишь из утопий -
своих нашить забыли копий.
увы, внучатых звонких скопов,
квартира старая, не жди...


*второе февраля*

кормить с ладони тихий снег...
он в полуяви, в полусне
слетается к ладошке.
колибри северных широт,
он мокрым клювом соберет
моих печалей крошки.

вписала вечная земля
вторую ноту февраля
в чудачеств партитуру.
звук осязаем и пернат:
он – стая, он же – снегопад,
и небу абажур он.

вплестись в мелодию зимы...
а день изнеженный возьми
да влейся в сумрак мглистый.
расправить сонных штор плиссе
и кофе смаковать гляссе
февральского изыска.


*обрывки сновидений*

* * *
...снилась япония в сакуры марлевых хлопьях,
снилось, что явь – это только виденья и враки,
снилось, что сон – загустевший безатомный опий,
снилась сама себе бабочкой омурасаки...

но просыпалось янтарное зимнее утро
и просыпало из фартука снежное просо;
окон террариум пылью был густо запудрен,
где просыпалась я мушкою простоволосой...

* * *
...вот бы выдумать странную шалость:
крутануть стрелки вечности вспять
на полвека, и в том, что бывало,
свою маму-малышку качать,
шить бесформенных кукол тряпичных,
покупать карамельки кульком
и мотаться к чертям на кулички
за коровьим парным молоком,
и в саду, где пионы и осы,
собирать в кузовок алычу,
и бояться чахотки и оспы,
и скучать по мужскому плечу...

* * *
...с речной кувшинкой в волосах,
едва песчаных волн касаясь,
в твой мир, что старился и чах,
июльской нимфою плыла я.

и в мягких оттисках ступней,
в песке и жемчуге ракушек
знак чужестранности моей
волной бесшумной был разрушен.

и дюйм за дюймом, не спеша,
не чуя зол необратимых,
все вязла светлая душа
в тебе, свое теряя имя...


*долгозимье*

я потеряла ключи от весны
с парой ольховых серёг...
сны долгозимья безбожно черны,
прочен февральский острог.
облако птиц в мутноглазой дали
ссыпалось за горизонт...
вьются по-прежнему снега шмели
и продлевают сезон
тихой домашности в ворохе книг...
хочешь покоя – лови!
и не выносят виски толкотни
мыслей о прежней любви.
чья-то улыбка, прищур, шепоток –
просто конструктор лица
с этой поры... а былой полубог –
не был рожден для венца.
выпрямить спинку! хотя и сама
не из цариц и княгинь...
господи, боже мой, где ты, весна?
ключики, где вы?
-дзинь-дзинь...


*маме*

я с приступом нежности, будто с повинной...
гляди, расстоянье нас сделало ближе:
дорога меж нами – тугой пуповиной,
и мартовский воздух так снежно подвижен.

вновь меряет рельсы состав длиннотелый,
как будто тесьму моей скуки по дому.
ах, как твое имя ко мне прикипело,
короткое, нежное, тихое – тома.

войду, обниму... я была нерадивой,
я слишком втянулась в свои мелодрамы.
а ты так спокойна и так терпелива,
какой может быть только мудрая мама.

и катится, катится совесть по венам,
в крови замирая... но ты в меня веришь.
и внятны слова наших глаз откровенных:
моих – темно-карих, твоих - светло-серых...


*без посвящения*

бренчи на гитаре. открой мне разгадку -
как солнце сползает в задымленный вечер...
мы любим бездонно, без сна, без оглядки,
и каждый предмет нами очеловечен.
рука так лениво, но так абсолютно
касается звонкой натянутой меди.
мне верится, так же играет на лютне
крылатый голыш, что с луною в соседях.
все просто, все прочно. и спешка банальна,
еще до рассвета – шестьсот поцелуев.
ты знаешь, постель - это мимика спальни,
и днем спальня бело и гладко тоскует...
пусть в тихой квартире качаются блики
кофейного дня, увязая в уюте.
мы сеем любви сумасшедшей улики
для несуществующих шпиков и судей.
мы любим так жадно, мы любим так спело,
и пыл равносилен последнему вздоху.
и кажется, с нами вселенная спелась,
и лютню роняет крылатая кроха...

но утро смыкает тяжелые веки,
а клятвы орешком расколоты грецким.
родной, я забыла, что возглас «навеки!»
еще не доказан ни богом, ни сердцем.

давай картавить...

давай картавить, имитируя французский,
как будто горло бредит косточкой вишневой...
я плавно выскользну из крепа белой блузки,
смотри, нарядность вся моя – теперь лишь слово.

а дальше – скатерть, дальше – карты и ликеры,
и шумной форточки привычная открытость.
но я круженью рада шершней-визитеров –
они похожи на катушки черных ниток.

какое «рэ» у них! не гул, не звук - сверхнота!
вот где фонетик глубочайший микрокосмос.
мой слух - сродни прибору вроде эхолота -
в нем осознал, увы, свою скупую косность.

теперь крем-содой окатить сухое горло –
пускай штудирует картавость, не глотая.
о, как мне нужен голос нежных аллегорий,
и как важна мне эта звукопись чужая:

картавит утречком омлетная веселка,
картавит кот сквозь сон свой обморочно-рыжий.
я их рулады изучаю с чувством долга.
и ты поймешь меня, и тайное услышишь...


*вечерний чай*

на крыше мансарды плясали гавоты
мильоны веселых сырых башмачков.
а в комнате плыл аромат бергамота,
ведомый тропой сквозняков.

старинная скатерть про старость забыла -
как только округло коснулась стола.
в окне, отороченном бархаткой пыли,
вечерняя зорька цвела.

сиял самовар ослепительным боком,
а ветер трепал занавески легко.
и стыло в кувшине своем одиноко
под пенкой секунд – молоко.

но чашки скучали и были некстати,
пока неумело мужская рука
отчаянно гладила чьё-то запястье
оттенка того молока...


* * *

скучаю по глупостям. в темных прихожих
слоняется вечер, потерян и нем.
загвоздка любви ни на что не похожа,
давно вне догадок и вне теорем...
наверно, любила. считала недели
без пристальных глаз и нежнейших из рук,
когда наша страсть и безумства осели
на глиняных будней вертящийся круг.
берусь за вязанье. теряются петли.
так важное что-то утеряно враз
бездумными нами. ах, молодость, нет ли
на пленках твоих возвращения «нас»?
тик-так и предметы – вот дома пожитки,
и кухня лишь буднично чем-то шумит.
столовых приборов зубастые слитки
имеют вполне соответственный вид
зеленой хандре. достаю витаминки.
они разноцветны с намеком на то,
чтоб я, несмеяна, сменила пластинку...
но молча встаю. надеваю пальто.
и двери пожав на прощание ручку
да скважину клюнув холодным ключом,
дарю им свою (как спасенье) отлучку,
и каменной ночи касаюсь плечом...

*рояль*

разбужен надрывом рояль –
вот-вот кашалот
захлебнется.
но нет, погоди, зубоскаль,
пока в тебе бесится
моцарт!

покуда похмельная дрожь
так метко вонзается
в ноты –
терпи предосенний скулеж,
по-черному, братец,
работай.

вчера полоумный игрок
и бог этих лаковых
клавиш
с налету попал на крючок
великой и гибельной
славы...


*последнее сентября*

шуршат под окном березы,
вполголоса говоря,
как ласков сегодня воздух -
последнего сентября.

кленовая медь маячит
на каменном дне двора.
соседи вернулись с дачи
и ссорятся вдрызг с утра.

похмельно пыхтящий дворник
потапыч, пальтишко сняв,
пытается быть проворней,
чем листоворот-сквозняк.

на люке сопит собака -
мохнатый худой калач,
а в памяти - пара тапок
и синий китайский мяч.

повсюду значки и метки
ушедших секунд горят.
и снова молчать беседке
последнего сентября...


*март. гостиница. блики.*

март. гостиница. желтые блики.
придыханье открытых фрамуг.
непричесанных горничных крики.
продевание нитки в иглу.
у гостиниц особая данность -
и ничейность, и обще-житьё.
на продавленных старых диванах -
простыней истонченных старьё.
безуютица... выросло слово
непредвиденно, как-то само...
пахнут волосы мылом еловым,
пахнет тайной закрытый замок.
и забыты дела и заботы,
плед верблюжий бесстыдно горбат.
то шептать... то высокие ноты...
то слова невпопад... невпопад...
выпить день, не спеша, по глоточку,
и закат раскусить до ядра.
и всю ночь щекотать позвоночник
будет ветхих обоев махра...